Любимец женщин - Страница 27

Я так и застыла на табурете в позе лягушки, а Тони, возбужденный до крайности, подскочил к двери. Он начал рассыпаться в благодарностях перед Джитсу, чтобы тот не заметил, как его выталкивают из комнаты; затем Тони прислонился к закрытой двери, чтобы Джитсу не вошел или чтобы козочка не сбежала; я на все это по-прежнему смотрела круглыми глазами, и Тони, откашлявшись, обратился ко мне:

- Позволь представить тебе Саломею. В свое время она оказала мне услугу, а для меня это дело святое!

Я поднялась с табурета, выставив напоказ свои прелести, и в некотором сомнении приблизилась к пришелице, чтобы разглядеть ее получше. Та все так же стояла опустив глаза, точно она, как хризантема какая-нибудь, лишь на время оказалась в этой комнате; но зато Тони вдруг сразу расхрабрился, и не на шутку:

- Вот, хотел преподнести тебе сюрприз. Она будет твоей товаркой, будет для нас зарабатывать! Понимаешь, Белинда? Так мы сможем еще быстрее приобрести собственный кинотеатр, тебе только нужно ее научить!

Я была ошарашена. Даже кот моей подружки из Перро-Гирека церемонился, пока добивался своего: битых три часа меня прогуливал, платил втридорога за угощения, показывал фотографию своей бедной мамочки, зубы заговаривал по-всякому, да так, что я, когда в конце концов ему отказала, и впрямь вообразила себя невинной девушкой. Однако Тони, надо признать, никогда прежде не выказывал охоты особо тратиться - даже когда, отправляясь в кино, он клал в карман сорок франков, и то ему бывало тошно. Наверное, это быстро меняется, или же наглости прибавляется, когда меньше знаешь. В любом случае, не успела я сообразить что к чему, как он мне уже говорил:

- Ладно. Не хочешь - не надо. Не будем ее брать.

Сухой, надутый, неприступный - не человек, а повестка из суда.

И с таким недовольным видом он подошел к шкафу, достал белую тенниску, брюки и мокасины - свой первый наряд - и побросал все на кровать. Я спросила:

- Что ты делаешь?

В ответ услышала только, как по стеклу барабанит дождь. Тони снял халат и натянул брюки. Я снова спросила: - Тони, ответь, пожалуйста, что ты делаешь? Как будто и так не понятно было что. Он, застегиваясь, взглянул на меня:

- Спасибо тебе за все, Белинда. Всегда буду жалеть о том, что потерял тебя. Но я не смогу жить в этой… в этой… - Он пытался найти слово пообиднее, потом продолжил: - Два года, три, а может, и больше? Я не смогу! Не смогу!..

Черт возьми, у него слезы стояли в глазах, ей-же-ей! Он отвернулся, чтобы надеть тенниску. Конечно, чтобы разобраться, что все это значит для меня, я могла бы посмотреть в глаза той идиотке, но эта дубина будто окаменела. Сказала бы хоть что-нибудь: что не хочет мешать, что зашла его проведать или что ей нужно в туалет - так нет же. А Тони до чего хитер - судите сами: отвернувшись от меня, сказал таким тоном, как будто ему все это безразлично:

- Вообще-то я все уже хорошенько обмозговал. У нас ведь "Конфетница" пустует, вот я и вспомнил о Лизон.

Как это истолковать, я знала: во-первых, "Конфетница" - это комната Эстеллы, нашей хохотуньи, которая в расстроенных чувствах уехала от нас в прошлое воскресенье на работу в Гавр, где у нее остался младенец. Во-вторых - и это угадать было еще проще, - имя у этой великой скромницы было как у всех нормальных людей - Элиза.

Я подошла к Тони, обняла его сзади. Уткнувшись в его плечо, тихо спросила:

- А Саломея - это кто такая была?

Он понял, что я готова все обговорить; широко улыбаясь, сел на краешек кровати и ответил:

- Танцовщица из Библии. Она хотела заполучить голову одного типа, который кричал в пустыне и ел саранчу. Было такое кино, я смотрел. - И тут же добавил: - Тебе достаточно пару слов шепнуть хозяйке - тебе-то она ни в чем не отказывает.

Я посмотрела на эту Лизон и медленно подошла к ней, напрягая мозги изо всех сил. Под пальто, судя по всему, была фигура под стать мешку с картошкой, я бы гроша ломаного на такую лошадку не поставила. А себя я считала не глупее прочих. Я наклонилась, заглянула ей в лицо снизу и увидела ее глаза - черные, а взгляд - упрямый, непроницаемый. Я спросила - хотя бы для того, чтобы услышать ее голосок:

- Ну а ты-то что скажешь?

И пусть на моей могильной плите напишут "дура", но тут она меня уела. Даже реснички у нее не дрогнули, когда она тихо-тихо - словно ветерок прошелестел - ответила:

- Я всегда мечтала быть шлюхой.

Я вернулась к своему табурету, легла на него животом и снова "поплыла" - вроде чем-то занята, а потом остановилась и, вздохнув, сказала:

- Коли она будет только товаркой и поделится с нами заработком, то попробовать можно. Скажем, неделю.

Стоит ли разрисовывать дальше? Этого мига оказалось вполне достаточно для катастрофы. Не успела я закрыть рот, как бедняжка открыла глаз - именно один - и одарила меня таким пронзительным и таким подлым взглядом, какого я еще не встречала. Когда она сняла пальто, я поклялась себе, что в жизни больше не куплю ни единой картофелины, не вынув ее прежде из мешка, а Тони посоветовала сходить прогуляться. Когда же я сняла с нее рабочий фартук - он был надет прямо на голое тело, - у меня зародились первые подозрения относительно того, какие услуги она могла оказать вполне зрячему пианисту. Отметим мое великодушие: ванна, шампунь, лавандовое мыло, мои духи, моя косметика - все мое, вплоть до зубной щетки. Я ей предложила еще и белье, но она отказалась:

- Спасибо, у меня есть.

Она развязала веревку своего чемодана - между прочим, по рукам ее не скажешь, что она в деревне трудилась, - и вынула для меня подарочек: вечернее платье из тончайшей шелковой вуали телесного (ее, лизоновых, телес) цвета и точно такого же оттеночка туфли на шпильках. Надев эти шмотки, так и остаешься голышом. Я спросила: