Любимец женщин - Страница 105

105

Мишу залпом выпила коньяк, от которого ее всю передернуло. Она это мужественно перенесла, после чего поведала мне жуткую историю.

МАРИ-МАРТИНА (5)

"Я не всегда была такой, как сейчас, - начала Мишу. - Тогда - с тех пор прошло, наверно, лет двенадцать, которые кажутся мне теперь двенадцатью веками, - я была неоперившимся птенцом. Представь себе пустошь вблизи Сен-Флу, где я пасла коров, - у самой излучины Ла-Бют. Не успела я как следует протереть свои гляделки, как меня уже закадрил один мастак скакать в кровати.

Гляделки были у меня с кулак, светло-серые, и сама я была девка что надо - плотная, не ущипнешь. Волосы вот досюда, я их обесцвечивала перекисью, а щеки - как у русской матрешки. В шутку я говорила, что мою мамашку поимел князь из степей - ах и сволочуга, - от него я и родилась. Поэтому иногда меня звали Ниночкой.

Так вот, представь себе однажды ночью гостиную, прокуренную целой стаей наших горлопанов, и мы с девками - в рубашках да в закатанных чулках на резинках и с голыми задницами, чтобы времени зря не терять, и рожи у всех размалеванные. Волочу я, значит, наверх одного вояку - я с ним раз двадцать забавлялась с тех пор, как начала работать в борделе. Он был капрал, фамилия - Ковальски. В тот день он налакался как скотина - поляк, что с него возьмешь.

Опускаю подробности и то, с каким трудом удалось втащить мужика на лестницу. Короче, добрались мы до комнаты, а он не хочет ни сверху, ни снизу, ни пикетом, никак. Знай себе скулит на краю кровати, возле лампы с подвесками, которые делают дзинь-дзинь, когда дотронешься. Уставился в пустоту и скулит, скулит, и ни слова, как партизан. Я наклоняюсь штырь ему нарастить, а он, хрен такой, даже портки не снимает. Не надо ему. За сто су он хочет лишь шмыгать носом и скулить, как больная собака.

Что ж, отдохнуть я не прочь. Сажусь сзади, достаю лак для ногтей, чтобы закрепить петлю на белых чулках.

- Что, цыпленочек, жизнь наперекосяк пошла? Поделись со своей девочкой, облегчи душу.

А он знай трясет меня как грушу и долдонит:

- Я дерьмо! Дерьмо! Я никому еще про этот ужас не рассказывал, но сегодня не могу терпеть! Сил нет!

И снова как воды в рот набрал. Чувствую, стану сидеть бревном, он еще долго будет копаться молча в своих воспоминаниях, вот я его и подначиваю, не выпуская из рук чулка.

- Давай-давай, рассказывай, цыпленочек.

Тут он вытирает лицо ладонью и, всхлипывая, говорит:

- Было это в прошлом году, под Арлем, на празднике Четырнадцатого июля. Один наш рядовой подцепил на балу красотку - дочь деревенского головы в той самой деревне, где нас расквартировали…"

МАРИ-МАРТИНА (6)

"Полине было восемнадцать, - рассказывал Ковальски. - Свежа была, как весеннее утро.

А он - черноглазый, высокий, звали его Кристоф, а по прозвищу Канебьер - он из Марселя, там есть такая улица - или еще Артист - он так здорово пересказывал фильмы, что все слушали разинув рты. Впрочем, я уверен, он эти фильмы сам выдумывал, особенно про брошенных детей и сбежавших отцов - со всеми подробностями, как видишь на экране. Сюжет с каждым разом все заковыристей, того и гляди запутаешься, но он всегда выкручивался.

День был солнечный, - рассказывал Ковальски, - я как сейчас вижу, как они бегут по винограднику, сам-то я туда пришел немного всхрапнуть да поесть винограду. Оба простоволосые - свой кружевной чепчик Полина держит в руке, - бегут, весело хохоча, и то и дело останавливаются, чтобы поцеловаться вдали от праздничного шума.

Я быстро смекнул, что ведет она его к себе на свою ферму, ведь вся ее родня отправилась на праздник. Не знаю, как получилось, но я пошел за ними.

Черта с два я себя за это упрекаю, - говорил Ковальски. - Мы сильно тогда наклюкались, голову припекало, и что, спрашивается, видел я в своей жизни, кроме публичных девок, шлюх вроде тебя?

Ты не обижайся, - говорил он Мишу, но та и не думала придираться к словам, - ты встань на мое место.

Они сначала заскочили в гостиную, но только за бутылкой, и тут же обратно. Потом двинули на сеновал.

Я немного подождал, а потом тоже вошел и бесшумно поднялся по деревянной лестнице - я слышал, что они наверху, на сене. Они были слишком заняты друг другом, чтобы заметить мое присутствие.

Я спрятался, я старался не дышать, я все видел.

Они целовались, голые как Адам и Ева, ласкали друг друга, и Полина тихо постанывала под его ласками. Она в первый раз занималась любовью и сдавленно вскрикнула, когда он вошел в нее, но потом ей стало хорошо, она что-то радостно зашептала, все громче, все сильнее, а потом снова закричала, но уже от удовольствия.

Затем они опять смеялись и шутили, Кристоф пил из горла, после они опять обнялись, и все пошло-поехало по новой. Я боялся уйти, ведь они могли меня застукать, я глядел на них и плакал, до того это было здорово, до того здорово, что мне стало больно.

Не знаю, сколько прошло времени, - размазывая по щекам слезы, бормотал Ковальски. - Час или два. От вина и усталости Кристофа сморило. Полина щекотала ему ухо и шею травинкой, нежно его целовала, но все без толку. Кристоф спал как убитый. Тогда она надела свою крестьянскую рубашку, стоит и потягивается лицом к свету, проникающему в отверстие, через которое поднимают сено, а снаружи меж тем по-прежнему доносятся звуки праздничного веселья.

Тогда-то и случилось это ужасное преступление, от одного воспоминания о котором кровь стынет в жилах".

- Ты набросился на нее и изнасиловал! - в страхе заключила Мишу.

- Да нет же! - запротестовал Ковальски. - Дай расскажу, что было дальше.

"Я сидел, спрятавшись за снопами, и подсматривал в щелку шириной с ладонь. И вдруг обернулся: кто-то поднимался по лестнице с теми же предосторожностями, что и я. В полумраке появилась грозная фигура нашего сержанта Котиньяка - злобного великана, готового чуть что дать пинка любому. Он с ходу понял, что произошло между Кристофом и малышкой, и в бешенстве направился к ней. Прошел в двух шагах от меня, я прямо дышать перестал.

105